Для того, чтобы понять, почему между либералами, оказавшимися в эмиграции и оставшимися в России, растет стена непонимания, я расскажу одну историю из конца 1970-х. И имеющую отношение к самиздатскому журналу «37», когда два из трех редакторов журнала Витя Кривулин и Таня Горичева были в России, а третий редактор Лев Рудкевич эмигрировал. Рудкевич, живший вместе с ними в одной квартире 37 по Курляндской улице, вел научный раздел в журнале, был трезвый и рациональный человек. Однако оказавшись в эмиграции, он очень быстро воспринял интонацию, доминирующую в эмигрантской среде как естественную и само собой разумеющуюся. И звоня своим бывшим соредакторам в Ленинград, говорил о необходимости вооруженной борьбы с безбожной властью большевиков, о необходимости готовить и поднимать всенародное восстание, разом забыв, в каких политических обстоятельствах продолжают существовать его друзья и вообще люди с антисоветским бэкграундом. У власти был Брежнев, диссидентское движение было разгромлено, до горбачёвской перестройки было более 7 лет, то есть целая эпоха.
Однако Рудкевич, словно разом забыв ситуацию, в которой существовал андеграунд при совке, когда любой звук контролировался КГБ и уж точно звонки из Парижа или Вены в Ленинград, говорил то, что ставило под удар собеседника из андеграундного, но все равно советского пространства. Витя Кривулин, смеясь, рассказывал об этом, сопровождая рассказ ремаркой «Лев Александрович совсем сошел с ума».
В этой истории была еще одна забавная и характерная деталь. Так как денег у нового эмигранта было явно мало, на помощь приходили лайфхаки застойной поры: Рудкевич звонил из таксофона, но монетку опускал в него не простую, а веревочкой, продетой в просверленную дырочку, чтобы после разговора можно было вытащить монетку обратно и звонить ею много раз. Это было такое понятное соединение грозного советского нонконформизма и чисто советской изобретательности, с которой советские граждане привыкли наябывать родное государство и, оказавшись в эмиграции, о своих навыках не забыли.
Но я хочу сказать об отношении в нашей андеграундной нонконформистской среде к эмиграции и тем доминирующим в ней интонациям (которые спустя пару эпох и поколений назовут дискурсом). Формально эмигранты были куда более свободны, они действительно могли говорить о тюрьме народов и безбожной большевистской власти, но тот уровень свободы, который завоевали для себя нонконформисты внутри совка, тоже был вполне достаточным для выживания в, казалось бы, нечеловеческих условиях. Да, изрекать громокипящие формулы обличения советской власти внутри советской же действительности решались немногие, но при этом в андеграунде был очень высокий уровень свободы. Не в публичной, а в частной сфере не только дружеских посиделок, но и в более широкой допускалось многое. Помню, я еду в троллейбусе по Литейному на свою работу в библиотеку общежития завода «Красный выборжец» и читаю «Архипелаг Гулаг», завернутый в газетку. Проезжаем Литейный 4, и сосед по сидению, искоса и раньше заглядывавший в мою книгу, произносит: да, говорящая ирония, о Большом доме напротив Большого дома.
Более того, несмотря на, казалось бы, куда больший уровень свободы в эмиграции, в андеграундной нонконформистской среде к эмигрантам было в общем и целом насмешливое и скептическое отношение. И дело было не только в довольно примитивном и пропагандистском уровне политических обобщений, к которым эмигранты очень часто прибегали. Сами эти эмигранты были окружены в андеграундном восприятии контуром недоверия. Ведь кто это были, если брать самый верхний и заметный слой? Это были бывшие советские писатели, которые, опубликовав какую-то книгу за рубежом, хотя до этого подчас писали вполне конформистские вещи, вступали с советской властью в контры, решались на эмиграцию с надеждой конвертировать свою оппозиционность в успех на Западе. Но за микроскопическим исключением, это мало у кого получалось, в том числе потому, что эстетически, концептуально это были вполне советские люди с советскими представлениями о прекрасном, то есть советской эстетикой за пазухой в душе.
И если посмотреть, что случилось в итоге с двумя рукавами оппозиционной культуры, эмигрантским и оставшимся внутри страны, то за несколькими и вполне понятными исключениями типа Бродского (да и то потому, что он был носителем именно андеграундной, а не советской культуры), после перестройки выяснилось, что по сравнению с тем багажом, который внутри страны накопила оппозиционная культура, и багажом эмигрантской культуры просто нет ничего общего. Да и успех споспешествовал таким направлениям в андеграундной культуре как московский концептуализм, чуть меньше, но все равно прозвучали громко такие ленинградские поэты как Кривулин, Шварц, Стратановский. А у эмигрантской культуры с ее куда, казалось бы, большим уровнем декларативной политической свободы никаких достижений не оказалось.
Читать полностью: mberg.net/stena-neponimaniya-...